Гунн - Страница 2

— Какой предмет вы предполагали читать?

— Я, собственно, специалист по неороманской филологии, мне, вероятно, предоставят пока читать курс по истории средневековой латыни, конечно, необязательный. Но в будущем я надеюсь взять историю французского языка. Оказывается, его конек — диалекты Франции. Оказывается, у них во Франкфурте есть ферейн для изучения романских наречий; в журнале этого ферейна он поместил ряд статей. И он добросовестно перечисляет диалекты, о коих трактовал в упомянутом журнале: vaudois, wallon, gascon…

— Что ж, теперь в Льеже вы могли и практически познакомиться с валлонским наречием, — говорю я, не подумавши, и только потом, когда уже сказано, соображаю, что фраза эта похожа на насмешку или упрек и неуместна в обращении к раненому пленному. Но он не видит в этой фразе ни насмешки, ни упрека и радостно кивает головой:

— Да, да. Вообразите, раньше я ни разу не был в Бельгии. Ездил специально в Лозанну и в Лангедок, а Бельгию все откладывал. Мне действительно было любопытно слышать валлонское наречие, — он улыбается самому себе и со смаком произносит: — «Лидж». Знаете, по валлонски Льеж называется «Лидж»!

И спокойно, неторопливо, с уверенностью, что каждого порядочного человека это не может не интересовать, он сообщает мне, что в валлонском наречии имеются два звука, характерные для английского языка: «дж» и «w»: они произносят wallon как ouallon. Эти два звука были свойственны и языку французских норманнов, а потом, после битвы при Гастингсе, занесены были ими в Англию и там привились. У меня вертится на языке вопрос: неужели об этом он думал, проходя по Бельгии? Но тут у него делается грустное выражение лица — ему, видно, жаль бедной Бельгии, и он это высказывает со вздохом:

— К сожалению, портится валлонская речь. Даже в деревнях, близ самого Шарлеруа, не только дети, но и старики употребляют массу французских оборотов.

И лицо его делается еще грустнее, и он заканчивает:

— Вообще боюсь, что все французские диалекты вымирают, за одним исключением: провансальский держится более или менее прочно. — И тут его лицо озаряется почти блаженством:

— Ах, какой чудесный язык!

Майор, который все время сидел молча, сам родом с устьев Роны.

— Да, — подтверждает он задушевно, — красивый язык. Помните, — обращается он ко мне, — как я вам когда-то в Монпелье декламировал:

O Magali, ma tant amado,
Mete la testo au fenestroun!

Лицо доктора философии принимает выражение мягкого восторга. Мистраль! Это, — говорит он, — был поистине великий поэт, он по таланту не ниже Ленау. Первые четыре песни «Mireio» достойны сравнения с Гомером или с Библией. — И он спрашивает майора: помните вы сцену, как прекрасная Мирейо собирает вместе с Винсэном тутовые листья? Помните сцену посиделок? Помните описание овечьего стада? — И он цитирует целые строки на языке подлинника. Во дни оны, когда майор был студентом и декламировал «Магали», в его устах этот язык действительно звенел, как стрекотание кузнечика в траве, опаленной солнцем, но в устах нашего саксонца это музыка точильного колеса, и я еще выражаюсь вежливо. Однако, я вижу, что майор тронут.

— Ну и память же у вас, — говорит он с завистью, — я одну только песню про Магали помнил из всего Мистраля, да и ту забыл. Постойте, как это там: «О, Магали, если ты станешь розой…»

Немец трет лоб указательным пальцем и досказывает конец строфы.

И вот они оба начинают вспоминать, помогая друг другу, песенку про Магали. Магали была капризная красавица. Влюбленный юноша поет у нее под окном «Aubado» — серенаду на заре, — а она и слушать его не хочет. «Выгляни в окно», умоляет он, «звезды побледнеют, когда увидят тебя». А она его гонит прочь и грозит: «Если ты не уйдешь, я нырну в воду и стану рыбкой». — «А я стану рыбаком и поймаю тебя.» — «А я улечу пташкой в самое небо!» — «А я стану птицеловом и поймаю тебя.» — «А я, — говорит Магали:

Пока с силком за птичкой чуткой
Ты будешь красться, весь в пыли,
Я обернусь цветком-малюткой
В густой траве степной земли!
— Что ж, если станешь, Магали,
Ты незабудкой, —
Тогда росинкой стану я
И ты моя.

— Если так, Магали станет тучкой и улетит в Америку. — А он станет ветром, и унесет ее. — Тогда Магали станет солнечным лучом: „Умчусь я к солнцу под охрану, чтоб стать лучом его огня“. — „Да, Магали, стань светом дня! Я змейкой стану: на солнце греется змея, — и ты моя“…

Нет спасения для Магали. Если она станет луной, он станет туманом, la bello neblo , и обнимет ее. Если она превратится в розу, он обернется мотыльком и поцелует ее. Она станет дубом, а он- плющом. Магали в отчаянии, она хочет прибегнуть к последнему средству: „Так в монастырь — моя дорога. Туда уйду от суеты, чтоб жить вся в белом, тихо, строго, среди молитв и чистоты…“ — „О, Магали, хоть станешь ты невестой Бога, — святым распятьем стану я- и ты моя“.

Магали не сдается. Магали умрет, но не сдастся: „Нет! Если б хитрость или сила в мой монастырь тебя ввели, — увидишь гроб, и дым кадила, и крест, и насыпь из земли…“ — „О, если скроет, Магали, тебя могила, — сырой землею стану я: там ты моя!“.

И тогда, наконец, Магали сдается. „Постой, я выйду на крылечко, чтоб не услышали они… Возьми хрустальное колечко — не позабудь, — не обмани…“ — „О, Магали! — восклицает счастливец, приемля драгоценный дар, а между тем, пока он за нею гнался, взошла заря, и он лукаво говорит:

… Теперь взгляни, Мое сердечко, Как побледнел весь звездный рой — Перед тобой!

Оба морщат лоб, трут его пальцами, подсказывают друг другу; прелестная песенка, действительно одна из лучших идиллий мировой литературы, как будто у меня на глазах рождается заново из творческих усилий этих двух странных сотрудников. Я сижу, слушаю и дивлюсь, только не стихам Мистраля, конечно.